Пятигорский Александр Моисеевич, выдающийся русский философ (1929-2009). Публикуем лекцию, которую Александр Моисеевич прочитал в Киношколе, в 2006 году, в рамках сессии «Сила и свобода».
Так, давайте начнем. Милые девочки и мальчики! Пока, к счастью, а не дамы и господа. Милые девочки и мальчики… Только три маленьких предупреждения. Первое: очень вас прошу, ничего не записывайте. (Всеобщее воодушевление) Потому что записывание мешает восприятию. Второе: не старайтесь ничего запоминать. (Воодушевление нарастает) Запоминание мешает мышлению. И, наконец, третье: если у вас есть вопросы, немедленно, громким голосом задавайте, прерывайте! Любые. Не копите их к концу лекции, это не интересно – и вы забудете, и я забуду. Понятно? Вот. И заранее предупреждаю: отвечу на любой вопрос, кроме одного… Если не знаю, скажу «Не знаю». Все.
Выбрали тему «Сила и свобода». Это такая страшная тема, что страшно начинать. И все-таки придется начать со свободы, а не с силы. Трудно себе представить слово, вокруг которого было бы столько лжи, непонимания и брехни, сколько вокруг слова «свобода». Поэтому я хочу как бы предупредить все возможные недоумения одним о-о-очень кратким введением. Вы понимаете, когда я выступаю перед школьниками… Я старый учитель (улыбается). Моя карьера началась с совсем провинциальной средней школы в Поволжье. Я – учитель. И поэтому когда меня спрашивают «какая у Вас профессия?», у меня их как бы две. Я начинал как востоковед, всю жизнь занимался Индией. Вот. Или философ… Да, философ. Тоже всю жизнь. Но это не профессия. Философ – это не профессия. Профессиональных философов (переходит на заговорщический полушепот) НЕ БЫВАЕТ. «Профессиональный философ» звучит также нелепо или еще хуже, как «профессиональный любовник» или что-нибудь в этом роде. И очень сильно отдает шарлатанством. Просто философ может волею случая оказаться профессиональным философом, т.е. читать лекции по философии. Но философ – это совсем другое дело. А какое – это не тема нашего сегодняшнего урока.
И вот, возвращаясь к свободе. Вы читаете: «свобода слова», «свобода самовыражения», «личная свобода», «общественная свобода» и, конечно, самое страшное… Т.е. порог такого вранья, за которым уже идет бездна. К сожалению, это вранье глубоко проникло в русскую культуру – это «свобода внутренняя» и «свобода внешняя». Что, мол, внешне меня могут ногами топтать, – да? — но зато я внутренне свободен. Вот, если вы услышите человека, который так говорит – убивайте! Или ударьте, по крайней мере. Или, если вы против применения насилия, забудьте о том мгновенно. Свобода у человека ОДНА! – внутренняя и внешняя. Нет ни большой, ни малой свободы, ни внутренней, ни внешней. Свобода есть одна, простите, как (смеется) единая и неделимая. Она в вас. И вот, вы знаете, что очень интересно, вот тут у каждого возникает два вопроса: «А я свободный? Или нет?» Или, если несвободный: «А как стать свободным?» И вот, заметьте (медленно, с расстановкой): свобода неразрывно связана с ЖЕЛАНИЕМ быть свободным. Если этого желания нет, то не может быть никакой свободы, она автоматически в вас не появляется. Человек развивается никаким — ни свободным, ни несвободным. Только когда в нем возникает желание – это первый крошечный микрошаг к свободе. Без этого импульса энергетического никакая свобода невозможна. Ее… Про… Оно, как бы… Ее… Она он-то-ло-ги-чес-ки невозможна. И вот еще одно (вздыхает), еще одно замечание: не думайте, пожалуйста, что проблема свободы — это человеческая проблема. Есть много культур, где этого понятия нет вообще. Оно не существует. Ничего, выжили. Например, понятия «свобода» нет ни в древнеиндийской культуре, ни в древнекитайской. Само понятие «свобода» появилось где? – в текстах, мы можем о нем прочесть. Появилось очень поздно. Оно начинает только… Что значит «появилось»? Появилось — это значит появилось в о-соз-на-ни-и (стучит по голове) людей в очень немногих местах, очень точечно. И вот, строго говоря, само понятие «свобода»… А, понимаете, если нет названной вещи, то нет этой вещи. Откуда вы можете узнать о свободе, если вы о ней не слышали и не прочли? Так вот, в древней Индии этого просто не было. У них это никогда не было проблемой. Если бы древнеиндийский философ с изумлением прочел рассуждения о свободе 18-го, 19-го и 20-го века европейской цивилизации, к которой мы все худо-бедно принадлежим, потому что мы говорим на ее языке… Если бы он прочел то, что написано о свободе, он бы сказал: «Ничего не понимаю. Совсем ничего не понимаю! Что эти люди, с ума сошли? О чем они говорят?» Т.е. он бы подумал, что он имеет дело с изначально рабами. Вы понимаете? А понятие «рабство» было в древней Индии. Где его не было? Какая там…? Нет такой проблемы. Также как и одной из центральных проблем европейской философии – свободы воли. Или знаменитого противопоставления «свобода — необходимость». Он бы прочел… Да! Почти цитирую Гегеля. Ну, скажем, читал бы Гегеля… Это потом перешло, кстати, в марксизм. Есть свобода. Есть необходимость. Не можешь! Вот не… Так вот, Гегель, а после него считано… Он же был как бы практически учеником Гегеля – молодой Маркс, который тогда и сказал эту чушь собачью: «Свобода есть осознанная необходимость». И вот тут, конечно, индиец бы развел руками и сказал бы: «Откуда он взял необходимость? Он ее выдумал для себя!» Осознал. Применил к себе и сказал: «Нет… Сделать это у меня свободы нет». И тогда тот же индийский философ сказал бы: «Неужели это такие жалкие люди, что они выдумали себе тюрьму, а потом говорят: «Свобода – это когда вот я могу обойтись без этой тюрьмы». И, конечно, большинство людей, которые мыслят свободу как противопоставленную тюрьме, в эту тюрьму попадут или, точнее, они уже в ней. Трудно это понять? Повторяю: хотите что-нибудь спросить, говорите тут же: «Что значит одно?» или «Что значит другое?» Так вот, свобода – это слово… Так.
— Можно вопрос?
— Немедленно! Не спрашивайте. Можно с места.
— Правильно ли я поняла, что?.. Я не то, может, поняла, но…
— Нет. Вот без таких. А, может, и я не то. (Всеобщее воодушевление и смех).
— Хорошо. Я так поняла, что понятие «свобода» появляется только тогда, когда… Ну, Вы про тюрьму говорили. Когда тюрьма. Когда есть нечто, что тебя ограничивает.
— Только в европейской культуре. Я сейчас говорю только об… Я не знаю другой. Я говорю на языке европейской культуры. Не забывайте, что русский язык – это один из языков европейской культуры, а если кто-нибудь вам скажет, что это не так, он просто, бедняга, не понимает. Возьмите его язык — первые пять фраз будут фразами европейской культуры. Да?
— Извините, пожалуйста. У меня вопрос: а почему появилось непонятие между европейскими суждениями о свободе и древним философом Индии? И почему получилось так, что свобода – это рабство?
— Что? Нет. Он бы… Он бы сказал, что человек, который говорит о свободе — раб. Потому что… А рабство было в древней Индии. Он бы сказал, что человек, который говорит о свободе – это раб. Потому что свободный человек о свободе не говорит. Для него нет этой проблемы.
— То есть, получается, в индийской древней культуре не говорили о свободе, потому что они были изначально свободными?
— Нет. Никто не может быть изначально свободным. Мы же опять говорим о нем на европейском языке, а он этого языка не знал, он говорил на своем языке.
— То есть у них нет понятия «свободы»?
— Не было, появилось.
— Было понятие «рабства»?
— Абсолютно чисто правовое понятие рабства. Кто-то говорил одно, как и в древней Греции, в конечном счете, «раб» или «купленный раб», или «военнопленный», или «проигранный в кабаке» или больше всего «долговой», а чаще всего «завоеванный». Скажем там, Афины. Надоело им, что жители одного острова, не так далеко от них, больно много себе позволяют и, значит, было решено на остров немедленно напасть, всех воинов убить, всех женщин и детей продать в рабство. Вот и победа военная и прямая денежная выгода.
Но сейчас я все-таки хочу здесь перейти к такому фокусному моменту. То, что мы с вами называем свободой, появилось в нашем сознании, включая и русское, очень поздно. Это начало появляться только в 4-5 веке нашей эры и, конечно, в разработку включились греки, в основном, в контексте христианской теологии, а уже в нынешней европейской культуре это идет только с итальянского гуманизма и, наконец, выкристаллизовалось в эпоху Просвещения, то есть с конца XVI, а, фактически, с начала XVII века. Это очень поздний культурный термин, вы понимаете. Его не было. Никто не мог сказать, что такое свобода, у него не было этого в языке. Кроме того, поймите, мы ведь все в каком-то смысле ученики; если мы чего-то не прочли, если мы чего-то не слышали, то мы этого и не знаем, и этого НЕТ! Этого просто нет! Также, как и в математике понятие и числа и бесконечности появляется только тогда, когда оно появляется в математических работах. Не думайте, что человек, правда, есть сейчас такие безумные генетики (слышали, есть такая наука?), которые говорят, что все было закодировано в каком-то дочеловеческом ДНК (cмеется). Но каждая наука порождает вместе с собой свою мифологию, и генетика, и теория относительности, любая наука – и физика, и биология, порождает свою мифологию и НАКЛАДЫВАЕТ ее на те мифы, уже гораздо более бытовые, которые уже и так живут в мышлении человека.
Так, хватит истории. Я на всякий случай просто хочу предупредить это страшное недоумение, которое тут же перерастает в брехню и ложь, что свобода дана человеку изначально. Поэтому, позвольте, девочки и мальчики, сказать: НИЧЕГО вам не дано изначально. Все, имеющее хоть какой-то смысл, вы должны НАРАБАТЫВАТЬ, ПРОРАБАТЫВАТЬ, РАЗРАБАТЫВАТЬ, ОБРАБАТЫВАТЬ разными способами; некоторые мышлением за письменным столом, некоторые — страшной судьбой. Вот тут замолчим немного, для всего этого нужно что? — Сила. Просто так нормальный человек… (а нормальный человек — слабак и бездельник, он как попугай повторяет все мысли и действия других людей, не анализируя их и тут же их проводит в свой обиход, свое употребление).
Свобода начинается с разной работы, самой разной, даром она еще никому не далась. Вообще даром ничего не дается. Я хочу вам привести, говоря о свободе, два примера. Первый пример. Кто-то мне уже сказал, я забыл кто, что здесь есть интерес к Гурджиеву. Вы слышали эту фамилию, да?
— Да.
— Поэтому легче всего говорить об абстрактных вещах, о свободе, о которой вы могли прочесть только с 17 века, а не прочтя, вы ничего о ней не знали. Вот тут оказывается, что мы все заговорили на одном языке – на языке свободы, который нами заимствован. Помните, Бога ради, свобода начинается с осознания человеком, что ничего БЕСПЛАТНО не дается, он должен сам сделать – выдумать, продумать, обдумать, задумать, только тогда это становится ЕГО! Это понятно, да?
Ну вот, я хочу привести пример. Был такой человек, чуть было не сказал русский человек, а потом осекся, Георгий Иванович Гурджиев. Это был уж никак не русский человек, (смеется) рожденный в крошечном кавказском городке Александрополе, который сейчас можно обнаружить в виде села на границе Армении и Турции. Если говорить о его этническом составе, то давайте считать, как он пытался сообразить сам и говорил: «Я, кажется, вроде бы, на четверть грек, на четверть армянин и наполовину турок». А жил он в Грузии, и фамилия его «Гурджиев», что буквально значит, «грузинов», потому что почти на всех кавказских языках грузины называются «гурджи». Человек, я бы сказал, чисто кавказский. У каждого человека есть влияние его сомнительного этноса. Этнос всегда сомнительный, вы ваши гены не считали. Кроме этноса есть еще язык, и есть судьба! Это была такая очень средняя кавказская семья, но рядом был русский гарнизон, а при гарнизоне маленькая церковь и маленькая школа. Вот в этой школе, а потом в семинарии он учился. Значит, первым его языком обучения был русский язык, первым его учителем был русский учитель, значит, в каком-то смысле он был и русский, но не забывайте про его отца, мать, теток, дядей турецко-греческо-армянских.
Если говорить о времени его жизни, а вас, наверно, ваш учитель истории учил, что если мы учим историю, то любой человек уже ВСТАВЛЕН в историю… Он ее не производит, он может ее только осознать или не осознать, это ваша свобода. Большинство людей никакой истории, ни истории своей страны, ни своей личной – не осознает, времени нет, или по каким-нибудь другим причинам. Но окончившему только школу молодому Георгию Ивановичу (отца Иван звали, что поделаешь, был православный христианин), скоро ему пришлось это осознать. В первом греческом погроме турки убили ВСЕХ его греческих родичей, во втором – армянском — турки убили всех армянских родных, нормальная жизнь, да? Все нормально – всех армянских родичей. Он был тогда молодым, совсем молодым… Да, я снова возвращаюсь; время, помните грузинский такой человек, якобы… (на самом деле, он был таким же грузинским человеком, как и я) – Иосиф Виссарионович Сталин. Он и Гурджиев были почти ровесниками и учились в одной семинарии, забавно, да? И вот молодой человек тут же стал одержимым идеей, какой? Мстить туркам. Он уехал с Кавказа в Грецию и включился в партизанское антитурецкое движение и стал, как он говорит… Его один американский журналист спрашивал: «Значит, вы стали партизаном?». Он говорит: «Да, партизаном, значит, бандитом и террористом». Он любил, в отличие от большинства нормальных людей, называть все вещи своими именами. Ведь нам страшно называть все вещи своими именами. А почему бандитом и террористом? А попробуйте быть партизаном в чужой стране и не убивать врагов подряд. А среди них были турки, которые ни к одному погрому в жизни не имели никакого отношения, которые шелком торговали, которые собирали марки, которые занимались разными вещами. То есть, вы понимаете, что месть не различает… Это был один из самых страшных случаев национальной мести.
И так продолжалось некоторое время, пока турки, опять не все турки, а скажем так, турецкая армия не учинила самую страшную в истории и первую в 20 веке… как это называют дураки, они это называют словом «геноцид», вы слышали это слово? Постарайтесь не употреблять ни одного из идиотских слов, которые сейчас входят в обиход. Практически все слова общего обихода, вами не отрефлексированнные – идиотские! Он (Гурджиев) уже был взрослый сформировавшийся человек. Наступил страшный 1915 год, когда турецкая военная верхушка, боясь русского наступления и боясь, что все турецкие армяне (большинство армян жило тогда в Турции, в Турции жило около 80% всех армян)… Произошел страшный погром, когда за три дня было зарезано, сожжено живьем или убито больше 2 миллионов человек. Это 1915 год.
Я немножко вырвусь вперед. Реакция тогда еще далеко не хозяина в стране, молодого, простите, он не был молодым, Владимира Ильича Ленина. Когда ему говорили об этом, он говорил: «В конце концов, это была историческая необходимость». Так вот, первый человек, которого вы должны убить немедленно, задушить голыми руками, это человек, который какое-нибудь безобразие назовет исторической необходимостью. Это вы запомните, скажите, Александр Моисеевич велел задушить голыми руками. Такие люди страшнее убийц.
И вот когда он (Гурджиев) приехал в родные места, ему говорили: «Здесь четырех детей тети Аннуши долго жарили на костре». Это разошлись турецкие солдаты, вы знаете, что такое, когда солдаты расходятся? А, между прочим, это были солдаты регулярной армии. Итак, он пришел на кладбище и ему сказали: «Послушай, Георгий, теперь мы начнем мстить по-настоящему. Нам надо сорганизоваться в регулярную армию, закупить настоящее оружие». Вот тогда это был страшный миг. Он вынул из кармана пистолет, выбросил его и сказал: «За такое мстить нельзя, за такое месть может быть такой страшной. Ну, сначала мы убьем пять миллионов турок, потом они нас, а потом опять мы или кто-то третий. Это надо остановить в себе». Он сказал, и добавил: «Надо быть свободным». Его призывали быть в тюрьме мести, вы понимаете? И это не тюрьма ДЕЙСТВИЯ, это тюрьма вашего мышления. Потому что, запомните, вы никакого человека не убьете в действительности, не убив его МЫСЛЕННО, и когда вам кто-нибудь скажет, что страшные гитлеровские злодеяния были совершенны Гитлером, Гиммлером, Геббельсом, Эйрхманом, вы должны понять, что это еще одна ЛОЖЬ! Их совершали те, кто их СОВЕРШАЛИ, вы понимаете? Те, кто жгли, мучили и терзали.
Я не хочу посягать на любимые авторитеты. Да, я человек консервативный, я за почтение к авторитетам, но когда такой замечательный человек, как Александр Исаевич Солженицын, который прошел все ужасы концлагеря и допросов, говорит: «Эти кровавые диктаторы Ленин, Сталин и их приспешники, что они сделали с русским народом!». То есть с НЕВИННЫМ русским народом, который ничего не знал, покорно шел как бык на чикагскую бойню… Но ведь это же неправда по отношению к русскому народу. Это сделали люди! Это сделали миллионы людей, которые убивали другие миллионы! Нет ни одного диктатора в истории, который бы своими руками кого-то убивал. И вот надо понять, что и страшная гитлериана и не менее страшная сталиниана были проведены (вот еще один мерзкий термин, за употребление которого убить мало) – «простыми людьми». ПРОСТЫХ ЛЮДЕЙ НЕТ! Простые люди убивают, насилуют и режут, простые люди делают все, что им скажут. Возражения есть? Поэтому меня не раз хотели убить, в особенности, в Штатах. Простые правители ненавидят, когда начинается разговор о том, что это все вранье. Какой простой человек? Тот, который построил крематорий и сжигал евреев в Освенциме? Тот простой японский человек, который уничтожил [Нрзб] сад китайский, убив в три дня 600 тысяч человек. Это тоже был простой японский человек. Это были невинные простые солдаты. Вот пока мы будем думать, что виноват Ленин, виноват Сталин, виноват Гитлер, а мы — невинные простые люди, до тех пор, пока эта ложь будет в нас жить (она же выгодна – мы в итоге не виноваты)… Тогда вопрос Солженицына должен быть не «что сделали с простыми русскими людьми?», а «что простые русские люди сделали с собой?». Потому что прежде, чем ты кого-то убиваешь, ты должен что-то изменить в себе и превратить в готовность убивать, понятно?
Так вот, что такое свобода, которую Гурджиев завоевал, начав с терроризма? Он ее завоевал. Он говорил: «Поймите, свободный человек понимает не страшное событие, скажем армянский погром, а он понимает свое мышление о нем, и, только его трансформировав, перелопатив, он начинает становиться свободным». Человек с остановленным мышлением, которое сегодня такое же, как позавчера, гордо о себе говорит (это надо уже быть не простым русским человеком, а интеллигентом), он произносит следующую страшную фразу: «Несмотря на все ужасы сталинизма, я остался самим собой»… Не понимая, что если он остался самим собой, он уже раб. Освобождай только непрестанно мышление – что я делаю? Что он делает? Что они делают? А начинать это мышление надо ни с него, ее, их; а с самого себя. А дальше – это что я думаю, как я думаю?! И вот тут уже начинают вырисовываться реальные контуры свободы. Но, что смешно, Георгию Ивановичу пришлось эту сцену повторить, на страшном кладбище, когда вся страна была у кладбища, после армянского погрома.
Перенесемся вперед – 1941 год. Немцы оккупируют Францию, немцы хватают людей, берут их в заложники, расстреливают их, и тут же Сопротивление, зная гигантскую энергию Георгия Ивановича, к нему обращается: «Вы же будете с нами бить немцев? Они же уничтожат всех нас». И он сказал: «В этом страшном времени нашей задачей должно быть не убивать врагов, а спасать друзей». Это вы знаете, оказалось чрезвычайно трудным. Чрезвычайно трудным.
Я просто вам хочу сказать на ходу, ведь всегда легче понять на примерах, командующим СС во Франции был страшный палач, штурмбанфюрер СС генерал Штейкнабель. Он за 10 лет до того был учеником Георгия Ивановича. И Георгий Иванович, когда начались страшные для Франции дни, ему сообщали – арестовали того-то, арестовали того-то… Его секретарь оставил замечательные записки, — он брал трубку и говорил Штейкнабелю: «Фридрих, ты что, с ума сошел? Идиот! Немедленно выпусти!». И тот отпускал! Все говорили: ну, это же частный случай, а люди гибнут, надо всеобщую войну! Только он один знал, что всеобщая война — это всеобщая резня. Почему? Потому что он был свободен в своем мышлении!
И что же вы думаете? В день, когда свершилось освобождение Франции и французское Сопротивление триумфально вошло в Париж вместе с войсками союзников, на Георгия Ивановича начали сыпаться доносы – он сотрудничал с немцами, Штейкнабель был его учеником. Его арестовали, и в газетах было объявлено о привлечении его к суду за предательство. И знаете, он сидел 4 дня по одним сведениям, 2 — по другим. Посыпались горы писем – от евреев, от военнопленных, бежавших из лагерей – «Да, он же нас в подвале прятал, он же нас спасал, пересылая из одного города в другой!». Он не убил ни одного немца, он СПАСАЛ людей. Но ведь это было только результатом освобождения его мысли от страшных политических шаблонов, которыми мы все заражены. Я вам привел маленький пример про этого удивительного человека.
Но это была страшная жизнь, полная внутренних решений. Попробуйте сделать внутреннее решение! Так вот, я бы сказал, заканчивая первую фазу нашей беседы – НЕТ НИКАКОЙ СВОБОДЫ БЕЗ ОСОЗНАНИЯ, ЧТО ЭТО ТАКОЕ, И БЕЗ ВНУТРЕННЕГО РЕШЕНИЯ ЧЕЛОВЕКА БЫТЬ СВОБОДНЫМ! Все остальное — это риторика, в лучшем случае, и ложь — в худшем. Хуже лжи не может быть ничего. Но, запомните, что ложь для нас — всегда облегчение. Не думайте, что она облегчение для школьников и студентов, она облегчение для профессоров, для глав государств, для сильных и великих мира сего. Любой человек, даже гуманный, приняв эту позицию, начинает учить. Он не может. Ведь крупнейший профессор, испугавшийся, сдавшийся и сдавший свою свободу, не может же допустить, чтобы какие-то студенты, которых он учит, ее не сдали. Поэтому, пожалуйста, не думайте, что ложью занимались… (тут, как и с бедным простым народом, который ни в чем не виноват). Тут, знаете, были еще и бедные простые профессора и бедные простые академики, и бедные простые генералы, и бедные простые, я бы сказал, великие ученые. Жалкие единицы в эти страшные времена имели свободу, только жалкие единицы, не среди студентов, не среди пахарей, если тогда еще в России пахари оставались (это занятие в основном, было оставлено)…
В условиях войны, репрессий, тюрем, пыток обладали свободой не все. И они говорили, есть один замечательный русский писатель, я уверен, что вы его не знаете – Юрий Домбровский, не слышали? Я бы сказал, что эту тему – тему страшного времени затронули только два замечательных русских писателя – это Валаам Шаламов и Юрий Домбровский. Почему? Потому что они довольно рано, у них была хорошая подготовка к мучениям, и они довольно рано осознали, что все, что не ты сам сделал и продумал, это не свобода, а ложь и рабство. И тут я сказал – СДЕЛАЛ, ПРОДУМАЛ, что еще остается добавить?
— Сила.
— СКАЗАЛ! Написал или сказал. Запомните – то, что НЕ СКАЗАНО, пусть оно будет самое лучшее на свете, то, что не сказано, не высказано, не выражено, не записано – не может стать свободой! Для того, чтобы освободиться, надо не только подумать, но и сказать, написать, заорать. Понял, старик?
— Да.
— ЗАОРАТЬ! Только тогда начинается свобода. Она всегда начинается ни с правительства, ни с демократического режима, ни с освобождения от диктатуры, а с себя. Иначе ты будешь как подачки ждать, что очередной правитель бросит тебе кусок свободы, а он только укрепит тебя в твоем рабстве. Потому что «это же не ты сделал». И в этом отношении, увы, почти все народы равны. И, конечно, первый шаг борьбы за свободу, которая, как я сказал, не дается, первый шаг — это борьба с самим собой, с собственной инертностью, с собственной трусостью. Я уже не говорю об одной страшной вещи…
— Вы сказали, что если он ждет свободы от правителей, то он укрепляет себя в рабстве.
-Да.
— То есть, получается, что каждый человек, который родился, изначально в рабстве?
— Он не в буквальном рабстве. Поймите, раз у него нет изначальной свободы, то у него нет единственного орудия, которым он может бороться с самим собой. Но я все-таки сделаю одну оговорку – бывают гении, которые уже родились с этим. Вот и все. Тогда уже совершенно неважно, из какой они нации, из какой они семьи, на каком языке они говорят. Изначальная свобода, это такой же гений, как гений Леонардо да Винчи, как гений Рембрандта, как гений Достоевского. Это бывает, но мы же не можем на это рассчитывать. Не можем рассчитывать на то, что ты один из них. Не можем.
— Извините, я, может быть, не поняла мысль. Вы сказали, если ты не сказал, если не записал…
— Свое освобождение.
— Да, то ты не свободен, я не поняла.
— Нет, я сказал, что свобода не бывает внутренней и внешней. Один из самых страшных мифов русской культуры — это то, что все хвастают своей внутренней свободой. Так вот, я объяснял, что свобода не может быть внутренней. А вот сказать, записать, крикнуть – это же вы уже вовне кричите, это уже кто-то слышит. Вы знаете, бывают гении свободы. Тут им невозможно подражать. Вот родился человек Моцартом или Бахом, пожалуй, это два самых ярких примера. В них чуть ли не от рождения жила вся музыка мира, в том и в другом. Это не подражание, так бывают люди природно свободны.
— Но смотрите, ведь каждый человек делает свой выбор – куда он пойдет, что сделает. Ведь это выбор свободы, получается, он свободен.
— Одну минуту. Если выбор есть. А если его нет?
— Выбор всегда есть.
— Это очень опасное суждение. Значит, тебе везло в жизни очень, а вот каждый человек, прошедший жизнь немножко дольше твоего, знает на личной ситуации, что иногда с выбором большие трудности. Вот возьмите такой страшный выбор – кого убить. Я вам приведу пример. Кого убить – другого или себя? Сколько здесь возможностей?
— Две.
— Две. Вот в этом выборе реализация свободы страшна. Это я тебе отвечаю. Она страшна. Я хочу привести пример. Во время подавления польского восстания был русский телеграфист, вы слышали наверно об этом? При штабе был русский телеграфист, который, когда надо было передать командующему распоряжение правительства о расстреле поляков, сжег его на спичке и застрелился. Он не мог передать такого сообщения. Значит, он реализовал свою свободу, тем не менее, была альтернатива.
А возьмите того легендарного, сейчас мы о нем знаем все, эсесовского офицера и дипломата, который не верил, что евреев уничтожают в печи: «Мы никак не можем этого сделать, мы – немцы, мы этого не можем делать». Так он мучился, а потом пользуясь высокими связями отправился инспектировать один из самых страшных концентрационных лагерей. И когда он увидел это, он бросился в печь. Реализовал человек свою свободу? Вы скажете – «бессмысленно». Реализовал, а только две возможности.
Или возьмите третий случай. Это из истории, уже не русской, ваш учитель истории, возможно, вам об этом сказал. Джон Браун был обыкновенный американец. Не богач и не бедняк, с огромной семьей, очень верующий. Когда ему было 12 лет, вокруг были плантации, на них работали негры, которых били, продавали. Он сказал: «Этот грешный народ, который такое делает, должен погибнуть». Погиб, конечно, он сам, как вы понимаете. «Я этого допустить не могу». Он был баптист еще вдобавок, убежденный христианин, и говорил: «Это не по Библии». Ну, и его конец, он, его сыновья и племянники спустили американский флаг над своим домом и объявили войну правительству, требуя немедленного освобождения негров. Прибыл маленький отряд, и их всех расстреляли, все в порядке, да? Вот, пожалуйста, это разве не альтернатива?
— У меня тогда такой вопрос. А в чем может быть свобода человека с самого начала пути, в чем она проявляется?
— Только в одном: самостоятельность мышления. Мыслить не так, как другие, будь они наверху или внизу – как папа, мама, президент или премьер-министр. Правда, уровень мышления президентов и премьер-министров почти во всех странах сейчас достиг такой степени дефективности, что мыслить как они, пожалуй, мало кому удастся, тут надо резко выделиться по части идиотизма. (Смех)
Вы понимаете, это очень важно: «не так, я сам, я сама должна это продумать». Это самое начало пути, как я сказал. Это первый микрошаг к свободе.
— Скажите, это же, по-моему, упрямство, когда человек закрывается от всего и говорит: «Я только сам».
— Я на это вам отвечаю, он только этим открывается всему, потому что до этого он был закрыт чужим мнениям, тюрьмой чужого мнения, тюрьмой власти, тюрьмой авторитета, тюрьмой дружбы, тюрьмой любви, поэтому он несвободен везде – и в любви, и в дружбе, и в политике, и в профессии. Первый шаг — это, чтобы вы ни познали, попытаться самому с этим управляться. Первый микрошаг, ничтожный шаг, и начинать надо с конкретных человеческих ситуаций.
Вы знаете, это безумно интересно, на самом деле то, что я вам говорю, гораздо лучше сказал в одном из своих рассказов один из самых гениальных людей русской истории (я на этом настаиваю) – Антон Павлович Чехов. Он сказал: «Я в свои шесть лет был уже законченным рабом, и следующие сорок ушли не на творчество, а на выдавливание из себя раба». Как вы думаете, мог ли Чехов написать свою божественную прозу, не будучи свободным человеком? При этом он не был борцом и бойцом, каким, допустим, был Лев Николаевич Толстой. Толстой был воином по натуре, а Чехов по натуре был доктором. Он не хотел ни за что бороться, он был человеком, который понял для себя, а не для народа необходимость свободы. И уже это понимание дало гигантский творческий патент. Он, кстати, в своих письмах очень много об этом говорит. Но, опять же, свобода не была фокусом его жизни, фокусом его жизни была литература.
Я сейчас вам перечислил только нескольких людей, которых я называю гениями свободы. Среди них очень трудно было бы оказаться великому ученому, невозможно великому политику, иногда это был великий доктор, но это редкость. Это какая-то сверхлига. Но поймите, если отходить или лучше отступить от ИНДИВИДА, тебя, меня — в общество, то свобода становится абсолютно элитным понятием. Вот это страшно… Оказывается, что в итоге, подчеркиваю, я не говорю о гениях свободы (бывают же гении математики и обыкновенные математики), так вот, тут я не говорю о гениях, но в любой стране свобода — это элитное понятие – любая свобода.
Ведь вы понимаете, недостаток русского мировосприятия (у каждого национального мировосприятия есть недостаток. Почему? Потому что любое НАЦИОНАЛЬНОЕ мировосприятие есть ДЕФФЕКТИВНОЕ мировосприятие – английское, русское, немецкое. Не перейдя через свой этнос, человек вообще нигде не окажется, он будет жить внутри него на своем пятачке – великий ли это этнос или маленький). Так вот, недостаток русского мировосприятия — то, что некоторые считают, либо, что это великая страна, либо что ничтожная страна. И то, и другое – чушь, потому что ни то, ни другое не выдерживает элементарного исторического анализа.
Но повторяю – понятие свободы, как я его понимаю, это понятие элитное, недоступное большинству. Я говорю не о гениях свободы, а о вас и о себе. Знаете, как страшно, очень страшно освобождаться. Тут же, как сказала эта милая девочка, тут же закрываешься. Нет, тут же открываешься, также открывается боксер на ринге и тут же его…. А ничего не поделаешь, надо платить. И вот это жутко важно, потому что даже маленький шажок требует какой-то микрореволюции в вашем сознании.
Сейчас давайте я перейду к сегодняшнему дню. Вы знаете, что сегодня является для нас всех главным врагом свободы, сопоставимой с диктаторской силой при Сталине? КОМФОРТ. Не испугались? Комфорт, просто комфорт. Мы так хотим комфорта, что альтернатива: свобода или комфорт. Вы понимаете, есть очень мало людей, (опять-таки это элита), которые откажутся. Вот продумайте, что такое комфорт. Комфорт, который вы продумали не как социально-политический, культурный феномен, а комфорт как состояние своего собственного мышления. Я помню, я начинал орать на своих американских студентов, когда они мне говорили: «Профессор, то, что вы предлагаете, это некомфортно». А ведь, на самом деле, эта фраза глубоко вульгарна. А почему? Я думаю, что она звучала бы одинаково вульгарно не только для меня, но и для такого великого человека, каким был Лев Николаевич Толстой. Правда, он был воин, он бы заорал: «Растоптать комфорт!». Мы не понимаем, мы должны устранить его как какую-то генеральную идею нашего мировосприятия.
— [Нрзб].
— Я знаю. Вы понимаете, вся толстаниана… Это был боец, просто буквально. Это был борец за свободу. Это был человек, который был готов примириться со всем, кроме рабства и кроме вульгарного отказа простого человека… Которого он, с одной стороны, очень жалел, а с другой стороны, глубоко страдал, видя, что простой человек – труженик, пахарь, одновременно человек, кругом невежественный и потенциальный бандит и насильник (что он, этот простой человек, блестяще доказал, начиная с десяти дней после революции 17-ого года). Толстой, понимаете, сколько дней этот человек провел в пытке, трудно сказать – почитайте его дневники. Причем, нельзя сказать, что он мучился за других, он мучился за себя.
И вот мы переходим к последнему. Я ждал этого вопроса. Я ждал, что кто-нибудь из вас встанет и скажет: «Но, коллега, согласитесь, что ваш даже самый микро-микрошаг к свободе уже потребует незаурядной энергии». Я на это вам отвечу: «Конечно, конечно, потребует, но есть и другая сторона, и вам это подтвердит не только любой настоящий психолог, но и любой настоящий философ. Поймите, что энергия возникает только, когда ты ее употребляешь». Ведь существует вульгарное понимание энергии – вот накоплю энергии, и тогда ее истрачу. Нет, такого не бывает – энергия возникает и увеличивается только в ее непрерывной трате до конца, до последней капли. Свобода без энергии невозможна, но вы ее получите только в постоянной борьбе с самим собой, в попытках стать свободным. Только потом вы увидите, что она, оказывается, идет. Да, этот энергетический аспект свободы чрезвычайно важен, как и энергетический аспект чего угодно.
В общем-то, мальчики и девочки, в жизни человека есть только три самых важных вещи, и все три требуют дикой энергии, иначе ее просто не будет. Это – мышление, свобода и любовь. Все остальное — это ерунда, это чушь, которая выдумана врунами для оправдания их собственного паразитического существования.
— Правильно ли я понял? Вот вы сказали про великих, что человек может так осмысливать и так понимать для себя принципы, делать себе великие принципы, за которые он может просто умереть. Это его свобода?
— Это его выбор.
— А религия — это свобода?
— Без этого выбора не бывает истинной религии. Ведь Джона Брауна считали религиозным фанатиком. Конечно, религия — это один из путей к свободе. Не единственный. Вы можете прийти к свободе разными путями, я думаю, они все одинаково энергоемки. В этом смысле, не бывает менее освобождающих религий и более освобождающих религий. В отношении свободы религия всегда себя нейтрализует. Она вам предлагает, а уж как вы это выполните в вашем мышлении, говорении, действии – это ваше дело.
Вообще, поймите, милые мальчики и девочки, свобода это не свобода России, это не свобода мира, это свобода ВАША. Реальная свобода — это индивидуальная свобода. Понимаете, только путем индивидуального решения вы в любой ситуации — от самой страшной, до самой, простите за вульгаризм, комфортной — начинаете обретать свободу.
Приведу вам маленький диалог. Был такой немецкий философ и одновременно врач-психиатр очень крупный, может быть, вы о нем слышали, Карл Ясперс, который отличался тем, что всегда (мать говорила), что с шести лет, говорил все, что он хотел. И вот, когда в возрасте не шести лет, а 56-ти лет в городе Дюссельдорфе к нему явился либеральный начальник гестапо и сказал: «Вы знаете, профессор, если вы будете продолжать так себя вести (а он всю жизнь вел себя так, как хотел), то у вас дорога одна, прямая в концлагерь». Он жутко уважал Карла Ясперса, в Германии, как и в старой России, было жуткое уважение к великим профессорам. Ясперс развел руками и сказал: «Дорогой, пошли!» и жене: «Эльза, там готов мой чемоданчик с сухарями?». Тот в ужасе: «Ладно, ладно, давайте еще подождем». Уже был ордер на его арест, и случайно фюреру дали лист, и он сказал: «Этого не трогать, он уже давно с ума сошел». То есть, нормальное поведение свободного человека принимается в определенных политических ситуациях как сумасшествие. Почему? Потому что свобода — это вещь элитная, понимаешь, старик? Пойми, если ты будешь говорить о свободе, и из двадцати твоих друзей, у тебя же есть, я думаю, двадцать друзей, в твоем возрасте у меня их было не двадцать, а чуть ли не сотня… Так вот, ты увидишь, что из двадцати, 15 считают тебя дураком, а 5 — больным. Ты должен сказать себе «Правильно!». Ты не должен говорить: «Они дураки и больные», нет, только: «Правильно!». Есть замечательная формула: «Это справедливо!».
— Скажите пожалуйста, а в чем сила связана со свободой и управляет ли свобода силой?
— Сила — это энергетический аспект свободы и любого вашего действия. Им не управляют, наоборот, он у вас здесь. Вы один раз освободитесь вот настолечко, второй раз освободитесь настолечко, или один раз подумаете, второй раз подумаете, и вдруг вы увидите – растет. Растет. Энергия это всегда ПРОИЗВОДНОЕ от того, не хочу в присутствии коллеги-физика спорить с Альбертом Эйнштейном, что это производное мысли. Энергия — это либо производное от того, энергией ЧЕГО она является, либо это одно и тоже.
— Хотелось бы вернуться к вопросу о самостоятельности. Все-таки, что значит «сам»? Вот у Бродского есть строчка: «Бог безграничен, да, а человек… А человек должно быть, ограничен». Все-таки, человек ограничен, хотя бы тем, что в его природе….
— Как я рад, что вы процитировали, потому, что мы были большими друзьями. Настоящими друзьями не были, потому что орали друг на друга и я, и он (смех), но это был необыкновенный человек. Ограничен, насколько можно. Ограничен, без осознания своей страшной ограниченности человек не сможет сделать ни четверти шага. Надо сначала ее осознать, а потом хитро, зная себя, пораскинуть умом, как эту ограниченность прорвать. Некоторые люди считали, например, Ганди, что есть только один выход – топором. А некоторые считали, что нет, надо быть хитрее, надо подождать, выяснить, где эта ограда слабее, а не просто сносить топором, хотя оба они — и Лев Николаевич Толстой, и Ганди вообще, конечно, были воинами по натуре.
— Можно уточнить? Значит ли это, что человек, когда осознает свою ограниченность, должен еще к чему-то помимо себя присоединиться?
— А это потом, как он захочет.
— Когда ты какие-то границы преодолеваешь, как понять, что ты попадаешь в поле свободы?
— Прежде всего, ты попадаешь в пустоту и начинаешь мечтать о тюрьме, не так ли? Мечтать о тюрьме. Можно, я под конец все-таки скажу. Был совсем молодой адвокат Ганди, который захотел написать письмо всемирно известному, я бы даже сказал так, великому человеку в то время, человеку №1 – Льву Николаевичу Толстому. Ему говорят: «Слушай, ты с ума сошел. Ты знаешь, сколько Толстой получает писем в день? Три секретаря плюс несчастная жена не справляются. Он тебе, вообще, не ответит или будет какая-то отписка». Толстой пишет в дневнике: «Получил письмо на шесть страниц (по-английски, разумеется, Толстой знал английский великолепно) от какого-то Ганди. Не мог заснуть до пяти утра, писал ответ». Первый ответ Льва Николаевича был на 15-ти страницах. Лев Николаевич пишет: «Я увидел человека, который в моем пошел гораздо дальше меня. Неужели мне придется умереть, не дойдя до степени, которую достиг этот молодой адвокат из Южной Африки». Он (Ганди) как раз в это время практиковал в Южной Африке, уже уехал из Англии и практиковал в Южной Африке. С этого, на самом деле, как пишет Ганди: «Началось мое, уже целиком осознанное освобождение».
Девочки и мальчики, я боюсь, можно я тебе дам совет – никогда не сдерживай себя слишком большим количеством обещаний. Но, что поделаешь, я дал слово одному человеку в России, которого я безумно уважаю, что к нему, а точнее, к ней, мы приедем.
Конечно, если бы мне дали позаниматься с вами историей (смех), то я бы начал с моего любимого Тацита, первого гениального историка мира, а потом перешел бы к сегодняшнему дню, но увы, я должен вас покинуть.
— А можно мой вопрос будет последним? У меня немножко не в тему.
— Запомни, есть только одна тема — это МЫ! Другой темы нет. Это все о нас. Я не могу все-таки, это была роковая для Федора Михайловича встреча. Вы знаете о его жизни? Знаете, конечно. Идет он себе, как написано, в цилиндре, с тросточкой, в кителе, и навстречу ему человек, встреча с которым, на самом деле, Федора Михайловича и погубила, изменив его жизнь. Но историю вы знаете. Это был Петрушевский. Богатый помещик и светский человек, из-за которого, нет – ИЗ-ЗА СЕБЯ, а не из-за которого… Запомните, нас не приговаривают к расстрелу из-за Сталина или из-за Гитлера, нас приговаривают к расстрелу из-за себя. Вот идет он: «А, Федор Михайлович, давненько вас не видел (на самом деле – врал, он его в жизни видел два раза). О чем пишете?». А когда такому писателю, как Достоевский, задают вопрос, о чем пишете, он не успевает, как говорил сам Достоевский, соврать. И он говорит: «Голубчик, как всегда, все об одном и том же, об одном и том же – о себе». То есть, о чем бы Федор Михайлович не писал, он писал только о себе и все начинается только с меня, с ТЕБЯ. Другого начала нет. Теперь, простите меня, милые девочки и мальчики, я вас покидаю. Я не хочу вам льстить, мы ведь с вами тоже не Бог весть что, но после всех моих лекций в этом городе, здесь мне было гораздо приятнее, чем где бы то ни было.
http://www.mifs.ru/
